Trois en un

Des scénarios non tournés de et pour Kira Muratova

Author

Eugénie Zvonkine, Kira Muratova, Jevhen Holubenko, Serhij Četvertkov

Abstract

Sont publiés ici trois scénarios inédits de Kira Muratova, Jevhen Holubenko et Serhij Četvertkov qui devaient être réalisés par Kira Muratova, mais ne l’ont pas été. Ces textes nous permettent, même dans la forme spéculative qui est celle de ces “films sans images” de retrouver les motifs de l’univers muratovien : son aspect ludique, sa fascination pour le mystère impénétrable que constitue l’autre et la prolifération des faux-semblants, ainsi que pour son observation dessillée de la cruauté humaine.

Keywords

Kira Mouratova, Kira Muratova, Jevhen Holubenko, Evgueni Golubenko, Sergueï Tchetvertkov, Serhij Četvertkov, Ukraine, cinéma, scénario, film, court-métrage, film non réalisé.

Intro

Au début des années 2010, Kira Muratova¹ prépare un nouveau projet de long-métrage qui devrait être construit à la manière de Tri istorii / Trois histoires (1995, Ukraine, Russie), comme une adjonction de plusieurs ciné-nouvelles en une œuvre de long-métrage. Cependant les difficultés de financement la forcent à repenser le projet. Elle décide finalement de ne garder qu’une seule des quatre nouvelles et de la décliner à travers une série de variations – ce sera son dernier long-métrage, Večnoe vozvraščenie / L’Éternel retour (2012, Ukraine) (Holubenko 2019). Dans ce film, la même séquence (ou histoire courte) est rejouée dans des décors différents par divers duos d’acteurs. La fin du film révèle qu’il s’agit d’essais qu’un cinéaste aurait filmés avant de mourir et ces essais sont projetés à un riche financeur pour tenter de financer un montage posthume du film. Il est ainsi resté trois courts scénarios, tous aussi percutants et passionnants les uns que les autres, que Muratova n’a pas tourné, mais qui nous permettent de compléter nos connaissances sur son œuvre, son univers et son esthétique et d’y retrouver plusieurs de ses motifs fétiches.

Il s’agit des scénarios Devuška s knigoj v rukah (japonskij variant) / La Jeune fille avec un livre dans les mains (version japonaise) de Kira Muratova, Nasledstvo / L’Héritage de Jevhen Holubenko et Makler / L’Agent immobilier de Serhij Četvertkov.

Ils nous parviennent aujourd’hui grâce à la générosité de Jevhen Holubenko qui nous a ouvert ses archives personnelles et autorisé à les publier.

Une histoire en creux

L’analyse et l’étude de projets de films non réalisés deviennent aujourd’hui un champ d’investigation de plus en plus fertile pour les chercheurs en histoire du cinéma et en études cinématographiques. En effet, ces “films sans images” comme les nomme Jean-Louis Jeannelle en reprenant la terminologie de Blaise Cendrars (Blaise Cendrars 1959 ; Jean-Louis Jeannelle 2015) ou encore ces “films à lire” (Mireille Brangé, Jean-Louis Jeannelle 2019) sont une source archivistique précieuse, un objet de recherche passionnant, tout en étant problématique. En effet, l’œuvre non tournée reste mystérieuse à plus d’un titre puisqu’elle n’a pas eu l’occasion de se transformer en œuvre cinématographique et qu’on ne peut que supputer la manière dont l’agencement particulier des images et des sons, les choix de montage, le jeu d’acteur(s) en aurait métamorphosé la portée et le sens. Cette incertitude est accentuée par la tradition d’écriture littéraire qu’adoptent ici les trois textes. Ils décrivent, en effet, parfois des éléments dont la ‘traduction’ cinématographique est impossible à anticiper, comme lorsque Četvertkov écrit : “L’absinthe s’est révélée être du bon alcool maison, fort, sans arrière-goût déplaisant.” (cf. Makler, plus bas)

La distance potentielle entre l’écrit et le film, au-delà d’une bascule phénoménologique, est particulièrement vraie pour une cinéaste comme Muratova qui répétait à qui voulait l’entendre qu’elle s’ennuyait vite dans le processus de tournage et inventait sans cesse de nouvelles choses : “En général, je m’ennuie lorsque tout se passe comme prévu, que les acteurs jouent comme je voulais : aucune surprise !” (Muratova 2005). Voici ce que la cinéaste elle-même disait de la distance entre le texte écrit du scénario et le film terminé :

En fait, le scénario subit sans cesse des transformations, et durant le tournage, et durant le montage, et durant la sonorisation. Ce qui est écrit sur papier, la base dramaturgique du film, diffère de ce qui est fixé sur pellicule et qu’on appelle le matériau cinématographique. Le montage apporte sa propre dramaturgie liée aux changements des rapports de force dans la relation entre diverses parties, extraits, séquences, plans. À cause de la manière dont je monte, un fragment de texte peut être éliminé et au contraire un autre texte inventé pour la sonorisation ; cela peut même obliger à un tournage complémentaire. (Muratova 1995)

Pourtant l’aspect spéculatif et les précautions que nous devons prendre en abordant ces textes, ne doit pas nous arrêter car leur découverte reste extrêmement précieuse et riche d’enseignements – ces projets de films dont la potentialité n’a pas abouti permettent de combler les hiatus d’une histoire cinématographique personnelle et collective. Cette publication poursuit un travail entamé ailleurs, en particulier avec la publication du scénario le plus personnel de la cinéaste dans Regardez attentivement les rêves de Kira Mouratova et Vladimir Zouev – Un scénario sans film (Zvonkine 2019). Ces nouvelles histoires du cinéma en creux continuent actuellement de s’écrire à travers nombre de recherches personnelles (Condren 2024) et collectives².

Aussi, nous sommes heureux de vous faire découvrir ces trois textes dont une analyse poussée apparaîtra sous peu dans l’ouvrage Re-Focus: The Films of Kira Muratova et dont nous allons évoquer dans cette introduction quelques pistes qui montrent à quel point les trois scénarios, qu’ils soient de la plume de Muratova ou non, s’inscrivent dans son univers cinématographique (Zvonkine 2026).

Une écriture ludique

En découvrant ces textes d’une grande vitalité, nous sommes frappés par les échos avec les films précédents de la cinéaste : dans La Jeune fille avec le livre dans les mains, la cinéaste place même un clin d’œil évident en faisant prononcer à l’un de ses personnages une réplique tout droit sortie de Asteničeskij sindrom / Syndrome asthénique (1989, Union soviétique) : “Liocha, tu es fatigué (...) Liocha, je t’aime tellement. Je pourrais mourir maintenant, Liocha. Liocha, tu as un visage… Tu ressembles à un ange !” (cf. Devuška s knigoj v rukah plus bas).

Il faut bien sûr ici rappeler qu’en plus de la cinéaste elle–même, les deux auteurs qui écrivent pour Muratova sont des collaborateurs de longue date qui connaissent intimement son univers cinématographique : Jevhen Holubenko, époux (aujourd’hui veuf) de la cinéaste est également l’un de ses plus proches collaborateurs. D’abord simple décorateur sur Poznavaja belyj svet / En découvrant le vaste monde (1978, Union soviétique) peu après leur rencontre, il devient décorateur en chef puis directeur artistique. Il est également co-auteur de certains scénarios de ses films tels que Trois histoires, Čehovskie motivy / Les Motifs Tchékhoviens (2002, Ukraine, Russie), Nastrojščik / L’Accordeur (2004, Ukraine, Russie) ou encore Dva v odnom / Deux en un (2007, Ukraine). Il est donc non seulement fin connaisseur de son univers et l’un de ses plus précieux et constants collaborateurs, il est également parfaitement au courant des attentes que peut avoir la cinéaste pour un texte scénaristique. Serhij Četvertkov a également travaillé avec Muratova à de nombreuses reprises. Il est co–scénariste de Pisʹmo v Ameriku / La Lettre pour l’Amérique (1999, Ukraine) où il joue un des rôles principaux, Trois histoires, L'Accordeur, Kukla (2007, Ukraine) ou encore Vtorostepennye ljudi / Les Gens secondaires (2001, Ukraine).

Ainsi, les décors pensés par les auteurs rappellent ceux, débordants, des films de Muratova : chez Četvertkov, dans une même pièce étroite “outre un petit canapé et une table basse, il y avait également une penderie, un mannequin, une table à repasser et une table avec une machine à coudre disposée près de la seule fenêtre. Deux grands sacs à carreaux étaient posés sur le sol”.

Chez Holubenko, nous retrouvons des dialogues fleuris et expressifs avec de soudains changements de niveaux de langage, si fréquents dans l’œuvre muratovienne : les peintres en bâtiment sont capables de parler à la fois comme des personnages de la rue avec moult mots familiers (“šmyrga” – une sorte de variation de plusieurs mots familiers qui signifierait ici ‘clocharde’, “brešet” – il ‘raconte des bobards’), puis soudain de parler de façon très littéraire : “C’est dû à ma passion et bien sûr à mon ambition.” (cf. Nasledstvo plus bas)

Dans L’Agent immobilier, le bandit Moka nous régale également d’un langage expressif et brutal à la fois. Lorsqu’il reproche à l’agent immobilier sa dette, il dit, avant de le frapper : “Et alors, Liokha, qu’est-ce que c’est que ça ?... C’est presque le milieu du printemps. Les Sakura ont déjà fleuri, putain de ta mère…” (cf. Makler, plus bas)

L’autre, ce mystère

Comme dans toute l’œuvre de Muratova, les choses et les gens ne sont jamais tout à fait ce qu’ils ou elles paraissent – le père dans Sredi seryh kamnej / Parmi les pierres grises (1983, Union soviétique) découvrait avec étonnement que son fils qu’il prenait pour un petit égoïste était capable d’une grande générosité d’âme. Nous nous révélons ainsi incapables de deviner ce que préparent les amoureux dans le scénario de Muratova car rien ne laisse deviner leur plan funeste.

De même, l’homme doux et aimable rencontré d’après les petites annonces dans L’Accordeur cherchait seulement à dépouiller la malheureuse et amoureuse Ljuba. La cinéaste s’amuse toujours à guetter ces complexités et à les mettre au jour. Ici aussi, le Liocha au “visage angélique” se révèle être un homme d’une particulière cruauté comme le permet de comprendre le récit de sa maîtresse, et dans le scénario de Holubenko, la cliente reprend à son compte les débats appliqués à Valentina Ivanovna dans Korotkie vstreči / Brèves rencontres (1967, Union soviétique) dont les personnages secondaires hésitaient à savoir si elle était “une femme”, “une simple nana” (prosto baba) ou bien “une responsable” : “Je ne suis pas une femme, dit-elle. Je suis un entrepreneur.” (cf. Nasledstvo, plus bas).

Holubenko décline cette idée une fois de plus avec la drôlissime séquence de l’enterrement d’un professeur d’université et artiste dont l’ancien ami et la veuve semblent avoir des souvenirs divergents en tous points.

Faux-semblants

Comme si souvent chez Muratova, puisque l’autre nous reste énigmatique et qu’il ne livre jamais tous ses mystères, les faux-semblants prolifèrent. Muratova remplit ses films de récits de tromperie, de déceptions, d’arnaques. Dans La Lettre pour l’Amérique, les personnages se mentent éhontément, les courts-métrages Spravka / Le Certificat (2005, Ukraine) et Kukla sont entièrement centrés autour d’une arnaque, tout comme L’Accordeur.

Ici il en est de même – l’arnaque administrative mise en place par les deux peintres en bâtiment pour aider leur propriétaire à déclarer la mort de son frère se voit doublée d’une possible deuxième tromperie, plus ingénieuse et cynique encore, sur laquelle se clôt L’Héritage. L’Agent immobilier s’ouvre sur une modeste arnaque – les livreurs abandonnant une baignoire sur le palier faute d’avoir pu forcer l’homme à payer plus que prévu. À la fin, Somov, qui est pourtant dans son bon droit et victime d’une arnaque, avoue lui aussi avoir menti. Tous sont ainsi à la fois victimes et arnaqueurs les uns des autres dans un univers où l’on ne peut se fier à rien ni à personne.

La cruauté

Enfin, le motif qui revient avec insistance dans les trois scénarios est celui de la cruauté.

Muratova s’interroge sans cesse sur le compas moral de l’être humain, sur sa capacité à se trahir et à mal ou bien agir. Comme dans La Lettre pour l’Amérique, l’agent immobilier du scénario éponyme tente de prostituer son amie pour régler sa dette (un motif similaire apparaissait dans Les Gens secondaires).

La cruauté est omniprésente : le bandit frappe violemment l’agent immobilier chez Četvertkov, les peintres en bâtiment parlent de façon insistante de torture, l’un des deux exprimant son appétence pour la souffrance d’autrui. Dans Trois histoires, un homme quelconque se révélait soudain capable de tuer une femme dans un conflit de voisinage et une petite fille caractérielle d'empoisonner le vieil homme qui la gardait. Ici aussi, le mal qui guette en nous n’est jamais loin de la surface :

Je pourrais torturer quelqu’un, dit l’un des peintres chez Holubenko, tordre des bras, accrocher au crochet en le regardant dans les yeux, mais je n’aime pas le danger, je ne veux pas transgresser de lois, me cacher de la justice. Je pense que j’aurais pu être un bourreau. Qu’on me paie et qu’on me félicite pour ça. Comme dans la Gestapo. J’aimerais sentir que je fais quelque chose d’utile et de nécessaire. Mais il me faut un ordre précis. Précis et clair. Coupe-lui les doigts. Puis le bras. Puis la tête. J’aimerais bien observer ça. Je suis curieux. (cf. Nasledstvo, plus bas)

Puis lorsque son partenaire de dialogue fait mine de ne pas le comprendre, il réplique, énervé : “Tu penses qu’il se passe quoi à la guerre ? L’ordre, l’idée – voilà ce qu’il faut.” Il est bouleversant de déceler ainsi dans ces scénarios écrits bien avant 2022 des réflexions si évocatrices de l’histoire récente et de la manière dont la violence peut soudain s’exprimer de façon débridée une fois qu’elle est autorisée par le pouvoir.

La déclaration la plus radicale à ce propos se trouve probablement dans le scénario de Muratova elle-même. Si le monde qu’elle décrit ne révèle pas encore sa cruauté de façon aussi omniprésente et ne la fait deviner surtout qu’en sourdine, ce monde ne laisse pas beaucoup de place aux doux rêveurs comme la jeune fille au livre dans les mains.

Ce rendez–vous posthume avec l’univers de la cinéaste nous permet de rencontrer une fois de plus son regard et son univers si poétique, ludique et impitoyable à la fois.

Девушка с книгой в руках (японский вариант)

Кира Муратова

Пляж. Весенний. Пустынный. В поле зрения человек десять. Девушка Надя бежит, размахивая сумкой, перепрыгивая с камня на камень. Как резвый ребенок. Вот устала, идет медленно, напевает. Мерно размахивает сумкой, улыбается. Замечает на пляже знакомую, подошла, села рядом на лежак, рассмеялась.

– Привет!

Та открыла глаза, улыбнулась, села. Молчат, улыбаются, разглядывают друг друга.

– Я слышала, ты замуж вышла? – спрашивает Надя.

– Да, уже две недели, – отвечает знакомая и снова ложится на спину, прикрывая глаза рукой. – Все никак привыкнуть не могу. А уже две недели.

Надя смотрит на нее серьезно, внимательно. Спрашивает:

– Ты… счастлива?

– Ой!.. Ничего не разрешает! – говорит, не отводя руки от глаз лежащая. – Брови-ресницы не разрешает красить. Ногти не разрешает лаком покрывать. Простой парень. Совсем простой парень.

Надя изумленно раскрывает глаза.

– В Ленинграде были вот эти две недели, – продолжает та, – Я сначала взяла отпуск на месяц. Потом передумала. Завтра на работу выхожу. Ну, мы за эти две недели все там облазили. Все музеи. Ой! Знаешь комнаты Екатерины II? – она открыла глаза, села. – Там нам тапочки дали! (оживилась). Пол там блестит-блестит! Здорово! А ты замуж не собираешься пока?

– Я? – Надя загадочно улыбнулась в ответ.

– А вообще-то неинтересно, я тебе скажу. Преувеличивают, – разочарованно подытожила знакомая. И снова откинулась на спину и прикрыла глаза кистью руки.

– Чего уж интересного… – вмешалась в разговор сидевшая на соседнем лежаке спиной посторонняя женщина. – Вот мы, – сказала она, оборачиваясь. – Например, мы. Пять лет мы прожили хорошо. Потом он стал играть в пинг-понг… и… мне стали говорить одно-другое…

Надя зажмуривает глаза, быстро-быстро мотает головой, вскакивает и убегает, не дослушав.

– Я спешу! Я спешу! Пока! Пока! – кричит она издали, помахав рукой. Она бежит вдоль пляжа. Долго-долго бежит.

***

Подбежав к кинотеатру, Надя встречает другую свою подругу. Та выходит со своим спутником из кинотеатра. (Это красивая, высокая, крупная женщина, гораздо старше нашей девушки. Такой когда-то была Нонна Мордюкова.) Они говорят Наде, что ушли, не досмотрев, потому что фильм тяжелый. Надя все же занимает очередь в кассу. Мы оставляем ее и уходим с подругой – Лидой и ее спутником.

– Не понимаю, зачем такое кино, которое грустное, – говорит он. – Мне и без того неважно. Я на службе устал, развлечься хочу, музыку послушать, душой отойти, красивое посмотреть, а тут опять… ходят, ноют, хоронят, разговаривают про всякое.

– Леша, ты устал, – она прижимается к нему, утыкается на мгновенье в его куртку, смеется. – Леша, как я люблю тебя, Леша, вот сейчас бы умереть. Леша, у тебя лицо… Ты похож на ангела!

– Люби меня меньше, – говорит он и ласково усмехается. – Правда, люби меня меньше, так будет лучше и мне, и тебе. Люби меня меньше, ей–богу, – глаза его смотрят успокаивающе и снисходительно.

– Я не умею, – упавшим голосом говорит Лида. – Это все равно как я советовала бы тебе любить меня больше.

– Я научу тебя, – он пытается сделать вид, будто шутит. – Я научу тебя и все будет хорошо. Все будет в порядке. Люби меня меньше, вот что.

– А кого ты любишь? – спрашивает она резко. – Кого ты любишь сильно? Жену ты любишь сильно?

– Да тоже так же, – сказал он. – Так же, – и вздохнул от мгновенно нахлынувшей скуки. Не то скуки, не то усталости.

– Тогда не садись рядом со мной! – громко зашептала Лида. – Не прикасайся, не смотри на меня… Не смей!! – она с трудом переводила дыхание.

– Ну, малыш, – сказал он. – Это нереально.

– Ненавижу, – сказала она.

– Ну, вот видишь, не сходи с ума. Ты сошла с ума. Ты сумасшедшая. Возьми себя в руки.

– Я хочу тебя видеть, – шептала она. – Сегодня. Не так. Не здесь.

– Отпадает, – сказал он помедлив.

– Почему?

– Обстоятельства.

– Какие? Ненавижу.

– Всякие.

– Какие?! Я люблю тебя!! А ты?

– Что за слова, – сказал он, – непонятные.

– Не разговаривай со мной так, – оборвала она.

– Я со всеми так разговариваю.

– Плевать мне на всех. Со мной разговаривай нежно.

Он помолчал, задумчиво глядя на нее, сказал примирительно:

– Какое красивое у тебя платье. – Не то примирительно, не то насмешливо.

– Прекрати! – взорвалась она. – Ты думаешь, если ты меня со всех сторон ощупал, так ты меня теперь знаешь?!

– Лида, – он берет ее за плечи, сжимает и отпускает. – Лида, завтра мы встретимся и обо всем поговорим. Спокойно. Сейчас ни ты, ни я не в состоянии. Лида, есть вещи необратимые, ты же умная, ты успокойся.

– Не хочу я, не могу я, не хочу я завтра! Не могу успокоиться! Сейчас говори! Сейчас! – рыдает.

– Ну слушай тогда, – раздраженно говорит он и продолжает раздельно и жестко. – Мне не нравятся эти сладострастно жестокие игры, когда ссоры разжигают желание, когда обиды обостряют удовольствие. Я в них играл много и долго, но это мне никогда не нравилось. А с тобой иначе не бывает. Ты так устроена. Ты говоришь «люблю» и «ненавижу» и опять «люблю» и опять «ненавижу». А это все слова. Красивые и злые. Ты прости меня, Лида. Ты успокойся. Все пройдет и все забудется.

Он коротко прикоснулся губами к ее виску и пошел, убыстряя шаг.

***

Лида ( та самая, которая как Нонна Мордюкова) склонилась над спящим в кроватке ребенком-девочкой лет пяти. Целует спящую девочку.

Чья-то рука ложится на ее плечо, тянет ее локоть. Лида распрямляется. Теперь видно, что она в спальне детского сада, среди кроваток со спящими детьми.

Надя, теперь в белом халате, прижав палец к губам, тянет ее за руку, вытягивает из помещения. Они медленно прохаживаются вдоль окон, где спящие дети. Лида идет рядом с Надей, вперив неподвижный взгляд в землю, сжимая и разжимая руки так, чтобы пальцы хрустели.

– Ты позвони-пойди ему, – внушает она. – Мой голос она знает. А ты вызови его и… пусть он придет. Мне надо с ним еще раз поговорить, – она остановилась посреди аллеи.

– Хорошо, – Надя кивнула, как маленькая услужливая фея, которая охотно выполняет поручения. Она кивнула и повернулась, чтобы идти, но:

– Нет! Не ходи! – остановил ее властный голос подруги. – Погоди, я подумаю, – Лида усмехнулась. – Раньше было проще. В аптеке продавали яд. Тебе смешно смотреть на меня? А?

Девушка тихо покачала головой.

– Ты чего всегда с книгой ходишь? – спросила Лида. В голосе ее прозвенело раздражение. Она увидела наконец перед собой реальный предмет, на котором можно выместить досаду.

– Что ты хочешь этим показать? Превосходство?

Надя покачала головой:

– Я читаю, – неторопливо сказала она.

– Я тоже читаю. Но я не хожу всегда с книгой в руках… как будто… как будто…

Девушка смотрела на нее терпеливо. Все так же серьезно.

Подруга оборвала себя на полуслове, взяла ее руку и, крепко стиснув на мгновенье, отпустила.

– Открой семидесятую страницу, – приказала она. – Читай с одиннадцатой строчки.

Надя нашла и читает вслух (после первой фразы она приостановилась, вопросительно глядит на подругу – та кивком просит продолжать).

– « Когда он должен был приехать, было неизвестно, и, разговаривая по телефону с ним, она пыталась показать, что это и неважно. То есть она, напротив, советовала не спешить и развлекаться там получше. Сама же она, к своей досаде и даже ужасу, думала о нем постоянно. И потому, разговаривая по телефону, она смеялась серебристым голосом и вместо до свидания сказала прощай. И все это воркование и серебристый смех означали борьбу, поединок самолюбий. Это было неприятно и это было впервые между ними. Это означало новый вид взаимоотношений, не вполне искренних, как прежде, а рассчитанных и расчетливых. Начиналось соизмерение и взвешивание, кто кого больше любит и, как ни странно, получалось так, будто кто любит сильнее, тот унижен и побежден, а кто любит меньше, тот выигрывает и побеждает. Это уже была как бы игра, но игра невеселая, потому что как выиграть, так и проиграть в этой игре было горько, но и прекратить игру не было возможности. Положив телефонную трубку, она ощутила неприятное удовлетворение от того, что ни разу не сорвалась ни голосом, ни словом. Нет, один раз сорвалась все же, позволив себе сказать ему маленькую колкость. Он казался печален. В меру печален. А в общем-то доволен своей жизнью, своей поездкой, а печаль его представлялась продуманной и недостаточной. А затем многое припоминалось. Припоминалась последняя прогулка, когда он не только не подхватил ее руку, боясь, не оступилась бы она на ровном месте, но, напротив, рука его, когда она обхватила ее, оставалась прямой и неподвижной. Он шел глядя перед собой в пространство. Прежде он почти не отворачивал головы от нее, так что она постоянно даже смеялась над этим. И вот теперь в голове ее бродили мстительные планы, перемежаясь с приступами отчаяния и порывами всепрощения. Ей казалось необходимым продумать линию своего поведения. То решала она быть холодной и неприступной, то вообще предполагала уехать из города как раз в день его возвращения. Но было ясно, что все это пустое трепыхание, а сложится как–нибудь непредугаданно…».

Надя закрыла книгу, прервав чтение, когда подруга внезапно засмеялась.

– Это тогда же сразу и началось, – сказала Лида, – и было неясно, слушала ли она чтение. – Когда он был у меня. В первый раз. Позвонила Люся. Жена его позвонила. Позвонила мне. Как было условлено. В тринадцать ноль–ноль. Она моя подруга… Она… совсем другой человек. Телефон разрывается. Я говорю ему: “Это Люся звонит”. “Ну так ответь”, – говорит. Я говорю: “Не могу я. Как я с ней буду разговаривать? Я не могу”. “Можешь”, – говорит. И верно. Смогла. Ну, голос прерывается, ну и что? Это же не видеотелефон. А для него-то какой спектакль! Стоит, наблюдает. Вот тут я и остервенела к нему, – она засмеялась снова. – От ненависти до любви, говорится, один шаг. Вот мы и топчемся с тех пор в этом маленьком пространстве.

– А мои родители, знаешь, как говорят? – “Ну вот ты выросла взрослая и мы можем наконец развестись без ущерба для твоей психики”.

– При чем здесь твои родители! – воскликнула Лида. – Четыре часа, – сказала она без всякого перехода и кивнула в сторону детей.

Дети просыпаются после дневного сна. Кто быстро, кто медленно. Одеваются, плачут, смеются, разговаривают, дерутся, поют, играют. Надя пытается ими руководить. Иногда довольно успешно. Лида, взяв дочку на руки, уносит ее в дальний угол сада и, усадив на скамейку, достала из сумки еду. Она смотрит на жующую девочку, на ее розовые круглые щеки, и на лице ее появляется специфическое материнское выражение: смесь внимательной настороженности и спокойного удовлетворения.

– Жуй-глотай, – говорит она тихо.

– А ты песню пой, – возражает девочка с набитым ртом.

– Когда я ем, я глух и нем, – говорит мать.

– Когда я кушаю, я говорю и слушаю, – отвечает девочка. – Песню пой.

– В лесу родилась елочка. В лесу она росла…

Дойдя до слов “Чу! Снег по лесу частому…”, мать приостанавливается.

– Пой-пой, – осторожно говорит девочка. – Ты ведь знаешь докуда. До лошадки мохноногой.

– Везет лошадка дровенки, а в дровнях мужичек…

Тут девочка замахала руками:

– Хватит! Хватит! “Теперь она нарядная”! Ты же знаешь!

– Это неправильно, – упрямо говорит мать. – Надо спеть про то как срубил он нашу елочку под самый…

– Нет-нет-нет! Про корешок не надо! – девочка прижимает ладонь к маминым губам.

– Ну хорошо, – говорит мать. – Тогда песня кончилась. Жуй-глотай.

– Спой, как она нарядная на праздник к нам пришла.

– Это невозможно. Это глупо, наконец. Как она могла прийти, если ее не срубили…
– Не надо! Не надо! Не говори про это! Мне елочку жалко! – губы ее задрожали.

– Раз жалко, значит не будет никакого праздника. Пусть растет в лесу.

– А я хочу про праздник. Мне нравится.

– Это абсурд, – говорит мать. – Это лицемерие. Это ханжество. Жуй-глотай.

Девочка смирилась.

– Ладно. Сказку теперь. Буду тогда быстро очень жевать. И глотать буду.

Про зеркало волшебное, показывающее тайные мысли, началась сказка. Но девочка тут же перебила и сказала, что хотела бы иметь такое зеркало, чтобы знать все мысли.

– О чем ты думаешь еще? – спрашивала она. – Расскажи мне.

– Я думаю о многом, – пожала плечами мать, – щ всяком–разном. Не знаю, о чем именно тебе рассказать. Ну о чем, например? Про что?

– Про лес, – сказала девочка подумав. – Что ты думаешь про лес? Мне дедушка всегда про лес рассказывал. Ты была в лесу?

– Была.

– Но там же тебя мог кто-нибудь растерзать.

– Ну нет, в таком лесу я не была. Есть такие леса – без зверей.

– Но зайчики там есть?

– Есть.

– А дедушка зайчиков из ружья убивал. Зайчики плохие – они едят деревья, – девочка вопросительно посмотрела на мать.

– А что же им есть? – возмутилась та. Они же есть хотят.

– Ну пусть едят капусту, – сказала девочка. – Деревьям больно.

– А капусте не больно? – возразила мать. – Странная логика у тебя.

Девочка пожала плечами.

– Капусту все едят.

– Зимой нет капусты, – объяснила мать. – В лесу вообще нет капусты! Жуй-глотай! Зимой ничего нет. Одни деревья стоят.

– Не кричи на меня, – сказала девочка. – Я не люблю когда кричат. Пусть пойдут куда-нибудь. Пусть едят мясо.

– Вот это да ! – сказала мать, – Они не умеют есть мясо.

– Почему? У них же острые зубы. У них такие остренькие зубки.

– Они не едят животных. Они умеют кушать только растения. И потом, животным же еще больнее чем деревьям, когда их едят. Ты вот ешь котлету, а о корове ты не подумала? Жуй-глотай.

Губы девочки задрожали.

– Я не буду больше жевать, – тихо сказала она. – Я не буду больше глотать.

Тут к ним подошла Надя, ведя за руку мальчика. Мальчик держит на руках кошку и сразу похвастался:

– А я умею рисовать забор! Только надо сосредоточиться.

Он сел на скамейку и усадил кошку рядом.

Лида и Надя встретились глазами. Надя смотрит вопросительно на старшую подругу.

Лида произносит мягко, как самовнушение:

– Не вздумай никуда звонить. Не вздумай никого вызывать. Я буду еще думать. И некоторое время тебя избегать.

Надя улыбнулась ей в ответ удовлетворенной добродушной улыбкой.

– Ты улыбаешься, как воспитательница, – сказала Лида. – Ты само благоразумие, – и Лида погладила Надю по голове.

– Я кошку больше сегодня люблю, – говорил между тем мальчик, – потому что я ее гладил сегодня. Я люблю кошку гладить и смотреть ей в глаза, – он стал показывать, как он гладит кошку.

– Я маме объявил, что я кошку больше всех люблю, – продолжал он. – Не маму, не тебя, – сказал он, обращаясь к девушке, – а только кошку. Я маму до крыши люблю. А кошку до неба. Я кошку люблю за то, что у нее вот здесь (он показал на щеки), как у львенка, и за то, что она дается гладить.

***

Двое их. Сидят они рядом. Девушка Надя и ее любимый. Это берег моря. Стоят в разнобой деревянные лежаки. Люди сидят, стоят, бродят, разговаривают, молчат.

Море впитывает их взгляды.

Дети смотрят на песок. Взрослые на воду.

Двое никуда не смотрят. Веки их полуопущены. Они одновременно как бы вялым, как бы неохотным, как бы сонным движением поворачиваются друг к другу. Как не по своей воле. Как партнеры в танце, покоряясь лишь им слышимой музыке. Страсть придает их лицам бесстрастное выражение. Их губы сливаются. Они как во сне. Они не касаются друг друга руками. Поцелуй длится, сливаясь с гудком парохода. Его прерывает соскальзывающая с колен девушки раскрытая книга. Они поднимают книгу. Девушка читает вслух, начав с прерванной фразы: “…здесь птицы-сороки и птицы-вороны кричали явственными, четко поставленными голосами. Кора деревьев белая, если береза, розовая, если сосна. Сегодня ручей в лесу среди снега нес льдины, пропитывал ближний снег, складывал льдины на поворотах…”.

Девушка прерывает чтение и говорит:

– Сегодня я видела военных. Они так красиво маршировали. И оркестр был. А потом я стала думать о том, как все это странно, что оружие имеет такую изящную, красивую форму. Как изящен пистолет, правда? И даже винтовка. А пуля такая хорошенькая, гладенькая игрушка, которая летит, вращаясь, и… ввинчивается в живого человека, превращая его в мертвого или увечного. А мы… вольно или невольно, усматриваем красоту в военном строе, выправке, в слаженности действий, направленных на такую странную цель… Я стала обо всем этом так много думать. С тех пор как… я с тобой. Иногда мне кажется, что я все-все на свете понимаю. А ты чем-то расстроен. Тебе не понравилось? Тебе не нравится твоя работа?

Он покачал головой, улыбнулся:

– Наоборот. Мне очень понравилась моя работа. Я усталый просто. Непривычно. Столько всяких вещей, к которым я имею отношение и которые имеют отношение ко мне. И никак пока не могу заняться чем-нибудь одним. Делаю одно – думаю о другом – не могу полностью отдаться одному какому-нибудь занятию. Слишком много компонентов. Устаешь от этого. Надо привыкнуть. Но мне очень интересно. Я постепенно привыкаю.

– Почему ты сидишь спиной к морю? – спрашивает Надя, – посмотри на море.

Он качает головой:

– Я долго тебя не видел. Ты достала? – спрашивает он.

– Да, я достала. Они в сумке, – Надя потрогала сумку рукой.

Он как будто слушает ее глазами. Смотрит неотрывно близким, нежным взглядом. Все время: пока она говорит, не перебивая, продолжая слушать, прикасается кончиками пальцев к ее говорящим губам, щекам, бровям. Она тоже протягивает руку и гладит его волосы, его щеки, продолжая говорить. Он ловит губами ее пальцы, целует их, продолжая слушать. Потом они долго молчат, положив головы друг другу на плечи. Изредка он или она изменяют позу и снова, заглянув в глаза друг другу, смежают веки и молчат серьезно, проникновенно, слушая волны, слушая бег времени, слушая дыхание друг друга. Бесшумно соскользнув с колен ее, падает в песок книга и, раскрывшись, подставляет ветру свои листы.

– Я думаю, – говорит юноша (но мы уже не видим его, а только слышим голос), – я думаю, если бы все люди бывали счастливы, как мы, они бы не ссорились и не воевали.

А вокруг полупустынный весенний пляж. Людей немного. Одеты по-разному. Кто в зимнем, кто в летнем. Люди тянутся к первому весеннему солнцу. Они осторожны, боятся простудиться, сняли пальто, закатали рукава, расстегнули верхние пуговицы рубашек, жакетов, платьев. Другие в физкультурных костюмах и занимаются гимнастикой. Смелые купаются.

Люди трогательны в этом своем еще пугливом желании тепла, яркости света, летней непринужденности поз и движений. Люди в основном молчаливы. Кажется, они сейчас понимают друг друга, и что говорит море, и что говорит небо, и что говорят камни. И от этого счастья люди молчаливы, и лица их выражают мягкость, доброту, доверие.

Девушка Надя и ее возлюбленный по-прежнему, прильнув друг к другу, молчат.

– Ну, что с военкоматом? – не отрывая глаза, спрашивает Надя.

– Повторная повестка, – так же, с закрытыми глазами, отвечает он.

– Могу возненавидеть кого-нибудь, – произносит девушка.

– Не хотелось бы, – говорит юноша.

– Хотелось бы обойтись без ненависти. И вообще без этого всего.

– Как страусы.

– Голову в песок.

Потом Надя открывает замки и молнии своей сумки и вынимает что-то завернутое в косынку с цветочным узором. Кладет узелок на песок. Юноша развязывает узелок, разворачивает и разглаживает косынку. В ней два пистолета лежат рядышком.

– Сейчас? – спрашивает юноша. – Когда?

– Сейчас, – говорит Надя, – сейчас так хорошо. Так хорошо! На счет три. Я считаю.

Они берут пистолеты, прижимают друг другу к вискам, прижимаются щеками друг к другу.

– Раз, два, три!

Грохот и вспышка взорвали и растерзали их.

Наследство

Евгений Голубенко

Два маляра красят стену. Спиной к зрителям. Когда на валике краска кончается, они оборачиваются, чтобы макнуть его в ведро и раскатать излишек на доске. Курят.

Говорит Oсик:

– Я не какая-нибудь шмырга, я – провизорша, а вы не хотите прийти ко мне делать ремонт, я уже и мужу о вас рассказала, какой вы милый, симпатичный человек и вы ему понравились! Прикинь, это я – милый и симпатичный. Никак не мог ей втолковать, что я после работы на халтуру не хожу. У меня есть знакомый маляр в Феодосии,говорит она, но ему недавно отрезали обе ноги!

В комнату заглянул старичок:

– Мальчики, вам краски хватит? А то ключи от сарая у дочки.

Эдик, не оборачиваясь:

– Не хватит – так останется, не переживайте.

Старичок:

– Я не понял, как у вас с краской?

Осик в полный голос, но не оборачиваясь:

– В разведку пришел, скучно ему, глухарю, одному сидеть.

Эдик:

– Ша, потише, по губам он неплохо понимает.

Эдик повернулся к старику и громко, четко, как слабослышащему говорит:

– Когда дочь приедет? Нам дочь нужна!

Старичок:

– Я некомпетентен!

Осик, не оборачиваясь:

– Брешет, старый чекист.

Эдик:

– Слышь, Осик, меня вчера на трассе девушка тормозит: подвези, мол, в центр. Я смотрю на нее – мордочка вроде ничего, и начинаю ей втирать, что я кинорежиссер и ищу для съемок в сериале красавицу вроде нее, но, конечно, мне необходимо сначала посмотреть, какая у нее грудь. И представляешь, эта дура снимает кофточку и показывает мне грудь! А однажды зануда попалась и давай ко мне приставать: А как ваша фамилия? А что вы снимали? Тьфу, еле отбрехался. Сейчас эту комнату добьем, закатаем, и ты мне компанию в домино составишь. Вчетвером, конечно, лучше, но и вдвоем ничего.

Осик:

– Не-е, я с тобой не играю, ты же, пока не отыграешься, из-за стола не встанешь. Проигрывать не умеешь. Прошлый раз сели в обед и до конца рабочего дня просидели – тебе не везло очень. “Еще разок, еще разок”. Я уже поддаться хотел, чтобы этот садизм прекратить, мучение это.

Эдик :

– Причем тут садизм? Это мой азарт и, конечно, честолюбие.

Осик:

– Да, гонора в тебе навалом – ты всегда у нас лучше всех!

Эдик:

– Это, предположим, ты загнул, Ты же мою семью знаешь, я всегда говорю, что старший Вовка самый талантливый из нас, самый умный – школу с золотой медалью закончил, а Сашка, хоть и моложе меня, – способнее к любому делу. Он, когда в армии пищевод сжег, на малярку вернуться уже не мог – стал брюки шить, но, когда работал, мне до него далеко было. Я тебе клянусь, играем три партии независимо от результата! Не больше! Ну, и если я проиграю, то везу тебя домой. Хотя ты и прав, конечно, иногда мне хочется кого-нибудь помучить, но не понарошку, как дети играют в пленных партизан, и не так, как в порнофильмах: в коже и с намордниками. Я мог бы мучить по-настоящему. Загвоздка в том, что я не криминальный человек – я законопослушный.

Осик рисует валиком на стене знак доллара, потом размазывает, потеки краски его искажают:

– Очень законопослушный. Не смеши. Если бы я вас вчера с Ромой не растащил, ты его ломиком прибил бы, наверняка. Гарантирую. И пошел бы на зону.

Эдик:

– Дурачок, это же совсем другое! Я у него банку красной икры купил, контрабандной астраханской по дешевке. Принес домой. Малая моя, дочка, кровинушка моя, об его икру зубик сломала! Представляешь? В банке с икрой кусок стекла!

Осик:

– Но он разве знал, он что – нарочно по-твоему?

Эдик:

– Меня это не интересует! Пострадала моя дочь – за это я мог его запросто забить, как кабана. Про мучить, когда я говорю, это не про состояние бешенства. Ненависть тут ни при чем. Ничего личного, как сейчас модно говорить. Я мог бы кого-нибудь пытать, выкручивать руки, подвешивать на крюк и смотреть ему в глаза, но я не люблю опасность, не хочу нарушать закон, прятаться от правосудия. Наверное, я мог бы работать палачом. Чтобы мне за это платили и поощряли. Как в гестапо. Хотелось бы при этом чувствовать, что я делаю что-то очень полезное и нужное. Только мне надо точный приказ. Точный и четкий. Вот этому – отруби пальцы. Потом руку. Потом голову. Мне интересно было бы наблюдать. Я любопытный. Я мог бы ученым помогать.

Осик:

– Тебе на живодерне хорошо было бы.

Эдик:

– Нет. На живодерне – нет. Собака – друг человека. Я же не кореец. Барана могу, курицу могу. Человека могу. Собаку не могу. Ну, если только приказ категорический. Вот надо – и все. Незнакомого, конечно.

Осик хохочет нервно:

– Незнакомую курицу! Незнакомого барана!

Эдик:

– Дурак, ржешь, как кретин! Мозги простые, грубые. Плохо понимаешь. А на войне как, по-твоему? Приказ, идея – вот что нужно.

Осик рассмеялся, руки его трясутся и валик, набухший от краски, оставляет на стене зигзаги. Этот инструмент очень напоминает микрофон на палке. Осик поднес его прямо к лицу напарника и с интонацией репортера, ерничая, спрашивает:

– Да-да, продолжайте! Я весь внимание! Очень интересно! Ха-ха-ха! Этому отрубите пальцы, а этому отрубите руку!.. А этому отрубите голову! Ха-ха-ха!

Эдик, отшатываясь:

– Отстань, я не шучу, я с тобой серьезно разговариваю, душу перед тобой наизнанку…

Осик:

– В детстве два приятеля у меня были, все – люди как люди – в футбол, скажем, принялись или в картишки присели, а эти – при малейшей зацепке – начинают возиться друг с другом. Не поймешь – то ли дерутся, то ли любятся. Сначала даже разнимать их брались, а потом плюнули. Тебе, наверное, мазохист нужен или иди в милицию работать.

Эдик:

– Думал об этом, когда моложе был, но ментам платят очень мало и официально пытки запрещены. Потом, когда на Элке женился, еще больше в малярке погряз. Я тебе не рассказывал, что у меня кроме Элки еще девочка была? Они мне нравились, можно сказать, что одинаково. И забеременели почти одновременно. Нужно было выбирать, с кем я остаюсь. И знаешь, что я сделал? Дал им обеим денег, не помню точно сколько, но одинаковую сумму, и попросил каждую у себя накрыть стол. И вот тут Эллочка показала, какая она превосходная хозяйка!

Осик:

– А что было с той, другой?

Эдик:

– Дал ей денег на аборт…

Осик бросил окурок через плечо, не глядя. Попал в ведро с краской. Когда Эдик обернулся, чтобы макнуть, уже полыхало. Выругавшись, он схватил кусок фанеры и

накрыл горящее ведро. Пламя задохнулось, остался только запах горелого

Они не заметили, как в комнату вошел человек в противогазе. Насладившись реакцией маляров, остолбеневших от неожиданности, человек стащил с себя резину. Это был тот же старичок:

– Уже сто лет валяется на антресолях без дела, еще с занятий по гражданской обороне, дай, думаю, ребят развеселю, и от вони красочной спасает.

Осик:

– Нас развеселить может только ваша дочь, если нам зарплату сегодня выдаст. Что-то она крутит. Третий раз откладывает.

–Я некомпетентен, я совсем ничего не слышу!
Эдик подошел к старику и громко кричит прямо в ухо:

– Деньги пора платить, конец месяца!

Старичок понял, закивал головой:

–Да-да, у нее неприятности на таможне. Там начальство поменялось, ее человек под следствием.

На последней реплике в комнате появилась и сама хозяйка:

– Папа, опять ты лезешь не в свое дело, ну сколько раз я просила не рассказывать небылиц. Чем у вас тут пахнет? Горелым, как будто? Ребята, спускайтесь вниз, я алебастр привезла, из багажника выгрузите.

Эдик:

– Светлана Степановна, нам бы денег, вы же на прошлой неделе обещали? Почему мы должны свои деньги униженно выпрашивать?

Хозяйка:

– Папа, пойди закрой ворота. Марик, мое слово – закон, я вас раньше разве обманывала?

– Я Эдик, а не Марик.

Хозяйка:

– Когда-то все маляра были Марики, извини. Отец правду сказал, только дела гораздо хуже, чем он думает – я не хочу его пугать. У меня на границе скоропортящийся груз стоит, полный рефрижератор. А у таможенников междоусобица. Досмотр не производится.

Эдик:

– Но мы не можем совсем без денег работать, у нас с вами устная договоренность – никаких бумажек-расписок, если что – мы в полном говне!

Хозяйка:

– Ну-ну, Эдик, что за выражения, мы же с вами культурные люди. Успокойся. Вас прислал ко мне Игорь, он мне человек не чужой. И вам он человек не чужой – выходит, что круговая порука, выходит – должны друг другу доверять! Дослушай меня до конца, я товар купила на деньги, взятые в кредит, а в залоге мой дом, вот этот, что вы делаете! Завтра сюда могут прийти люди, взять меня за шкирку и выкинуть на улицу, дом пойдет с молотка, а вас, может быть, новые хозяева все равно оставят работать – уловил? Давайте лучше перекусим, надо спокойно без паники варианты разные прокрутить. Отец картошки сварил.

Эдик:

– Больших гадостей, чем «по знакомству» в моей жизни еще не случалось… особенно когда в деле замешана женщина.

Хозяйка:

– Я не женщина, я – предприниматель…

На столе в углу комнаты селедка, вареная картошка, зеленый лук, пара помидоров и пара огурцов.

Эдик и Осик демонстративно продолжают работать или делают вид, что прерваться им никак невозможно.

Хозяйка:

– Присядьте, покушайте. Лучок, помидорки – все свое. У нас в деревне домик есть, очень приличный, и участок неплохой – в хорошем месте – на окраине без соседей.

Эдик:

– Спасибо, мы уже обедали. Сейчас комнату добьем – и по домам. Благотворительный ремонт – это дикость. Мы в монастыре работали, с завхозом на счет оплаты заспорили. Настоятель стоял, слушал, а потом своему говорит: “Заплати мастеровым, сколько они просят!”. Я эти застолья, всякие корпоративы не переношу. Я закончил работу – хочу деньги получить и домой. Мне дома не скучно. А вот этот тон, миролюбиво-обаятельный, меня очень настораживает!

Осик:

– Если у вас домик в деревне, я не понимаю, почему вы тогда паникуете? Вы же не на улице останетесь, если этот дом за долги заберут? А не хотите новый терять – продайте старый. Дом с хорошим участком недалеко от города – все долги по кредиту погасите. Или вы на два дома жить собираетесь?

Эдик Осику:

– Закрой рот, что за привычка во все дырки быть затычкой?

Хозяйка, не реагируя на Эдика:

– Нет, не собираюсь, и отцу уже нелегко там ковыряться и тут присматривать за стройкой – он готов совсем ко мне переехать, я сад здесь посадила при закладке фундамента. Еще пару лет – и можно будет летом в тени посидеть, но дом тот с заковыкой, с сюрпризом, так сказать.

Осик:

– Нечистая сила завелась, или убили кого, и дух неприкаянный бродит по дому? Сейчас много экстрасенсов хорошо зарабатывают на изгнании привидений. Попы такой работой тоже не очень брезгуют. Водичкой побрызгал, пошептал…

– Да нет, – скривилась хозяйка, – этот дом бабушка завещала нам с братом, мамина мама. Уже давно, лет с десяток прошло. Умерла она, мы оформили документы – обычная противная процедура.

Осик:

– Ну так в чем же проблема?

Хозяйка:

– Проблема в том, что брат исчез, и уже лет пять о нем никакой информации нет. Мы и раньше не очень дружны были насчет переписки, писем друг другу не писали. Он дома сидеть не мог никогда. То на Байкало-Амурскую магистраль, то на Севера с геологами. Руки золотые, а в голове ветер. Ни дома, ни семьи. Но такого случая, чтобы пять лет подряд ни слуху ни духу, – не было ни разу. Бывало, от него люди приходили, привет передать, переночевать… Публика разная, и из мест заключения в том числе. Мы поначалу и не очень беспокоились, а когда начали мысли разные в голову закрадываться, оказалось, что у нас никаких зацепок нет, где его искать.

Эдик:

– Может, его и на свете уже нет, а вы дом без него продать, выходит, что не можете?

Хозяйка:

– Не могу, но пока дела шли в гору, и мыслей таких у меня не было.

Осик Эдику:

– Помнишь мужа моей сестры? Тоже на месте усидеть не мог. Обувь шить взялся –

надоело, придумал сбрую для лошадей делать – золотое дно. Мужики лошадей в хозяйствах развели, а он единственный специалист – опять ему наскучило. Поехал в Польшу клубнику убирать, потом в Грецию на лимоны-мандарины. Он запойный был, у него хобби – модели парусников, так вот, когда время подходило мачты устанавливать, он на две недели пить бросал, чтобы руки не тряслись. Дом ваш в каком районе?

Хозяйка:

– Первомайском, в поселке рыбсовхоза бывшем.

Эдик:

– Мы тамошнему начальнику отделения милиции дачу построили, маленький трехэтажный домик из красного кирпича. Хороший мужик, как говорят, строгий, но справедливый.

Осик :

– Как и ты законопослушный, а я бы на вашем месте, Светлана Степановна, с “черным” нотариусом договорился, доверенность от брата на продажу дома соорудил и продал его к чертям собачьим.

Хозяйка:

– Мой юрист тоже намекал на подобный вариант, но если что-то не заладится, то ни мой юрист, ни ты, тем более, ни за что не отвечаете? Верно?

Осик:

– Верно, но представьте: у брата вашего полная потеря памяти, как в сериалах. Или он давно за бугор свалил, куда-нибудь в Аргентину, – потомки староверов домой, в Сибирь, тянутся, а он, наоборот, – в болота Амазонки. А вы не пробовали искать его через телепередачу “Жди меня” ?

Хозяйка:

– Отец посылал фотографию, но пока ничего. Они ответили, что по статистике ежегодно исчезают без следа десятки тысяч человек.

У хозяйки звонит мобильный телефон, она отходит к окну, отворачивается, но все равно по отдельным репликам понятно, что информация негативная, она раздраженно отвечает собеседнику и отключается.

Осик:

– Хотите, я своему менту знакомому позвоню, просто посоветуюсь, никаких имен, никаких адресов, никого ни к чему не обязывает. Чина он небольшого, но это и лучше – тут большой чин нам ни к чему.

Эдик:

– Послушай, что ты пристал, а? Ты молодой еще во взрослые дела лезть! Веди себя тихо и вообще помалкивай, радуйся, что взрослые люди с тобой разговаривают!

Светлана Степановна вышла из оцепенения, вызванного телефонным разговором, прислушивается к перебранке:

Хозяйка:

– Позвони, мне уже как-то все до лампочки, может, ты и прав, мне водитель рефрижератора позвонил, говорит, что топливо на исходе и холодильник выключится через час.

Осик:

– Лады, я сбегаю отлить, ой, пардон, дико извиняюсь, и наберу мента по мобиле.

Осик бросил кисти в ведро с водой и, вытирая руки тряпкой, направился в уборную

Эдик:

– Осторожно, в унитаз не провались, салага.

Хозяйка мрачно ковыряется в еде. Эдик красит радиатор:

Эдик:

– Мы на заводе ремонт делали, подходит мастер и говорит: возьмите пацана до армии перекантоваться. Взяли. Перекантовался, понравилось. Отслужил, вернулся – теперь много больше своего отца зарабатывает.

Осик возвращается радостный из уборной:

– Я дозвонился, все объяснил, есть вариант дико простой, что называется, нарочно не придумаешь. Но надо не менжеваться, а сейчас все провернуть. На днях бомжа мертвого нашли – без признаков насилия, долго держать его не будут – студентам-медикам отдадут. Если вы, Светлана Степановна, опознаете его как своего брата, вам выпишут свидетельство о смерти, и ваши проблемы с наследованием дома автоматически отпадают. И заметьте, что криминал минимальный: при опознании можно ведь и ошибиться, никто ничем не рискует.

Хозяйка:

– Что я должна сейчас делать?

Осик:

– Мы должны вместе с моим приятелем подъехать в морг.

Эдик:

– Ты совсем охренел! А работа! Работать я за тебя должен! Тебе лишь бы кататься! Искать приключений на свою задницу! Придурок!

Эдик в остервенении швырнул кисточку об стенку.

Светлана Степановна, Осик и его друг, милиционер, подъехали к зданию с надписью “Крематорий”. Выходят из машины.

Милиционер:

– Про нас в народе всякие гадости рассказывают, а мы вот каждый месяц, как накопится какое-то количество, бомжей кремируем. Хотя недавно, в соседнем районе, наших коллег накрыли за неприглядным занятием. Брали деньги из бюджета на похороны бомжей по первому разряду, а хоронили в общей яме в целлофановых мешках. Сегодня вы удачно попали – последний день их держим.

Они идут через зал прощания с покойниками. Много народу, на возвышении гроб с телом. Люди одеты соответственно случаю, но сама публика довольно странная – много бородатых и лохматых. Выступает докладчик:

– Мы провожаем в последний путь выдающегося художника Савелия Балабана. Я не боюсь быть высокопарным, называя его гением! На что бы ни упал его взгляд, – на поэзию, живопись или музыку, – везде его идеи своей неожиданной, парадоксальной свежестью производили переворот. Именно поэтому, я думаю, в этом зале сегодня так много его учеников и поклонников. Все пришли сюда, чтобы почтить память друга, учителя, мастера с большой буквы. Да, его нельзя назвать человеком “приятным во всех отношениях”, да, часто он говорил горькую правду там, где иной, может, и лучше воспитанный, промолчал бы ради душевного комфорта. Он был утонченный эстет во всем – и в жизни, и в искусстве. Сноб в хорошем смысле этого слова. Если кто помнит, Санчо Панса упрекал дон Кихота в том, что его одежда сильно изодрана, на что хитроумный идальго высокомерно отвечал: “Чиненого не ношу!” Вот этот ответ истинного аристократа духа досконально выражает самую суть характера покойного! Когда он остепенился, как он сам говорил, имея ввиду свои награды и ученые степени, стал профессором, на его лекциях не было свободных стульев. Студенты обожали его, а на студенток его голос, его интонации действовали гипнотически. И это несмотря на то, что зачастую он приходил на лекции не совсем трезв. Надо сказать, что и он не оставлял студенток без внимания. Он был живой человек со слабостями и массой недостатков. Мне скажут, что он был пьяница, человек желчный и ехидный, всю жизнь окруженный врагами. Что одевался он черте как и был не всегда хорошо выбрит. Кто же не помнит обтрепанные рукава его свитера? Но в то же время, я спрашиваю вас: кто открыл нам красоту японской поэзии? Кто обратил наш, закосневший в соцреализме, взгляд на русскую икону? Я предоставляю слово его вдове, соратнице и подруге, Лидии Тимофеевне.

В продолжении всей предыдущей речи вдова болезненно морщилась и укоризненно качала головой, посматривая на оратора. Она была на грани истерики:

– Я не совсем поняла, о ком говорил предыдущий оратор, мы были женаты последние десять лет жизни Савелия Ивановича, и, должна сказать, что это был очень добрый, элегантный мужчина, очень аккуратный, всегда “с иголочки” одетый. Красавец. Совершенно не употреблявший спиртного.

Светлана Степановна, Осик и его друг, милиционер, идут по уныло выкрашенным коридорам морга. Светлана Степановна:

– А мне обязательно туда идти? Зачем мне на него смотреть. Давайте без этого все оформим, лучше я чуть больше заплачу?

Милиционер:

– Тогда придется вовлекать в это больше людей, а чем меньше посвященных – тем спокойнее.

Осик:

– Я как раз мог бы и не идти, но я же иду.

Милиционер:

– Ты, как я понял, покойника вблизи еще не видел?

– Не-а, издалека только.

Они вошли в помещение мертвецкой. На бетонных столах лежали мертвецы. Осик зажал нос руками. Он не знал, что самое главное – преодолеть тошнотворный запах. Подошли к столу, на котором лежал голый мужчина. Иссиня белый, заросший длинными волосами.

Светлана Степановна впилась в него глазами. Подошла совсем близко, наклонилась над лицом.

Отодвинула со лба прядь волос, потрогала пальцем открывшийся шрам.

Отвернулась и вдруг заплакала – сильно. Навзрыд.

Светлана Степановна:

– Где его нашли?

Милиционер:

– Возле бывшего поселка рыбсовхоза. В кювете.

Светлана Степановна:

– Это мой старший брат. Совсем немного до дома не дошел.

На пороге казенного дома стоят Осик и его приятель мент. Смотрят вслед садящейся в машину Светлане Степановне.

Милиционер:

– Если это ее настоящий брат, то выходит, что она нам ничего не должна? Или как?

Осик:

– На что ты намекаешь?

Милиционер:

– А если она все это ловко разыграла, я имею ввиду опознание? Надула нас. Ничего же не докажешь! Сам подумай, на каком основании я могу требовать генетическую экспертизу и за какие шиши?!

Маклер

Сергей Четвертков

Лестничная клетка старого дома, широкая, с длинными пролетами. Два человека несут наверх старую ванну, слегка облупленную и со следами въевшейся ржавой воды. Рядом трется, помогая, мешает, третий – очевидно, хозяин:

– Уже близко, еще один этаж и все – дома.

– Ты не сказал, что в старом доме живешь, тут один этаж за два считать надо, плюс цоколь высокий, – злится рабочий.

– Ну да, ты нам об этом не говорил, – подключился второй.

– Ребята, какая разница, здесь немного выше, чем в хрущевке, да, но зато ширина есть, разворот свободный. Представляете, как мы там вертелись бы?

На площадке курит молодой человек, наблюдает за несущими, посторонился, дал опустить ванну возле дверей одной из квартир.

– Ладно, хозяин, накинь еще по десятке, и мы расстанемся с нежностью в сердце к твоей персоне.

– Действительно, будь ласковым, не обижай, отблагодари по совести!

Рабочие гипнотизируют хозяина, давят на жалость, но он растерянно, беззащитно улыбается, разводит руками:

– У меня денег больше нет. Вы что, не понимаете, если я вам накину, мне доставка дороже самой ванны будет стоить.

– Ну тогда пока, в квартиру тащи сам, мы свои деньги уже отработали. Рабочие ушли, хозяин роется в карманах, вытаскивая ключи, ворчит:

– Хитрюги, хотели меня развести, ну и катитесь к чертовой матери, главное – на этаж занести, а тут я как-нибудь и без них...

Открыл двери, приподнял ванну за край и волоком пробует затащить внутрь. Молодой человек отбросил сигарету и взялся за ванну с противоположной стороны. Вдвоем они с хозяином внесли ее в комнату.

Комната была маленькой: кроме диванчика и низенького столика тут были еще платяной шкаф, манекен, гладильная доска и стол со швейной машинкой у единственного окна; на полу стояла пара больших клетчатых сумок. Слева от окна была дверь в смежную комнату, и оттуда доносилась музыка.

Хозяин, усмехаясь, смотрит на лицо помощника:

– Спасибо вам за помощь, конечно, как я догадываюсь, совершенно бескорыстную. Пролетариат оборзел вконец. Присаживайтесь, перекурим

немного. Мне ваше лицо как будто знакомо? Вы меня ожидали? Вы пришли ко мне или я вас с кем-то путаю? Гость (его фамилия Сомов) молча осматривает помещение. Хозяин морщит лоб, трет переносицу.

Сомов улыбнулся, повернулся нарочито в профиль, затем в фас, давая рассмотреть свое лицо.

– О! наконец-то!– радостно воскликнул хозяин, – как же я вас сразу не узнал?! Вы принесли мне должок? Нет? Я может и спутал… Столько лиц! Лицо ваше помню, а откуда помню – не могу вспомнить. Вы мне долг принесли? Я ошибся?

– Почти угадали. Это вы мне должны. Тысячу долларов. А я вас сразу узнал. Вчера в троллейбусе. Потом в супермаркете за вами следил, провел до дома, и вот теперь знаю, где обитаете.

Хозяин, с лица которого медленно сползла радушная улыбка, всматривается в собеседника и потом спрашивает:

– А как ваша фамилия? Я вообще-то риэлтор, а вы?

Гость:

– Прошло два года. Тогда это называлось маклер. Теперь риэлтор. Вас зовут то ли Влад, то ли Стас, то ли Макс, нет, Алекс вас зовут. Моя фамилия Сомов. Вспомнили? Вы занимались разменом квартиры моей тещи. Вы взяли под расписку у меня тысячу долларов как гарантию, что мы освободим квартиру в течение месяца. Пока мы разъехались, пока устроились на новом месте, пока суета улеглась, а вас и след простыл.

– Вспомнил, теперь вспомнил. И жену вашу и тещу… – маклер снял с себя брюки, пиджак, рубашку, натянул домашнюю растянутую майку и джинсы, он смотрел на гостя сонными глазами (теперь он был в очках), время от времени ежась и почесывая то одно плечо, то другое. – Ваша сделка была для меня первой и последней, через неделю хозяина моей фирмы убили, контору закрыли, и я уехал домой, в Арциз; вот только полгода как вернулся. Вы не против, если я угощу вас чаем? Посидите минутку, я сейчас.

Пока маклер отсутствовал, музыка в соседней комнате сделалась тише, и женский голос позвал Алекса.

– Он вышел, – сообщил Сомов.

– Ушел?

– Нет. В кухне.

Музыка оборвалась, и из комнаты вышла девица в черной коже, с сумочкой на плече. Ни разу не посмотрев в сторону Сомова, она прошла к входной двери, распахнула ее и выкрикнула в коридор:

– Алекс!

Послушав тишину, девица повернулась к Сомову. Постояла, глядя в пол, потом подняла глаза.

– Идемте, – сказала она, – подождете его на кухне.

Сомов было поднялся, но в комнату вошел маклер Алекс с подносом.

– Извини, – сказал маклер девице. – Все в порядке.

– Будешь ложиться, не забудь все закрыть, – сказала девица и вышла.

На подносе были чайник, две большие, темные изнутри от чайной накипи, чашки и блюдце с печеньем.

– Строгая, – сказал Сомов. – Хотела меня выпроводить в кухню.

– Боится, – ответил Алекс, разливая чай. – Нас перед Новым годом обокрали.

– Подруга?

– Работаем вместе. Может, хотите выпить?

– И закусить не откажусь, – засмеялся Сомов.

Маклер опять ушел на кухню, прихватив поднос, и принес на нем тарелку с нарезанными хлебом и сыром, темную бутылку и пару стаканов, на треть наполненных ядовито-зеленой, похожей на химреактив, жидкостью.

– Что это?

– Антонина чем-то подкрашивает. Или в такой, или в синий. Гостям, говорит, что абсент.

Абсент оказался крепким, хорошим, без явных сивушных привкусов, самогоном.

– А где работаете? – поинтересовался Сомов.

– Танцуем. В ночном клубе, в “Аркадии”. У меня сегодня первый выходной.

– Умеете танцевать?

– В детстве в самодеятельности занимался. И здесь подучили. А Антонина

в хореографическом училась. Она на шесте, и так…

Сомов вспомнил прямую спину и балетную, носками врозь, походку девицы, и, выпятив нижнюю губу, понимающе покивал. Он взялся за бутылку и поднял взгляд на маклера, с улыбкой спросил:

– Нервничаете? – вкрадчиво так спросил, и рассмеялся. – Это правильный ход. От алкоголя я добрею.

Маклер кивал на все его речи.

От самогона по всему телу давно не пившего Сомова разлилась щедрая теплота, хорошо стало уму и сердцу.

– А вы как? – спросил Алекс. – Ну, вообще… семья, работа…

– Ну так вот: простыл твой след, как говорится… В суете сборов и переезда я на некоторое время думать про тебя забыл. Горевал я недолго, успокоившись на мысли, что новая счастливая жизнь без тещи обошлась мне на какую-то тысячу дороже. Новая жизнь оказалась недолгой и всего лишь через год ей на смену пришла еще новее – без работы, без квартиры, без жены – мы разошлись. Уже восемь месяцев я живу в общаге в комнате своего приятеля, пока он в России на заработках.

– Вы преподаете, кажется?..

Кивнув, Сомов отпил еще самогона, закусил сыром, глотнул остывшего чая и с большим удовольствием закурил:

– Ты ведь меня узнал в троллейбусе?

– Нет, не узнал.

– Ну, за то у тех, кому задолжали, память обычно хорошая. Учти на будущее. Не ожидал, что я за тобой прослежу?

Маклер, усмехнувшись, покачал головой.

– А если б заметил, что бы делал, запутывал следы? Наверное, дверь не открыл бы, да?

– Не знаю… наверное…

Сомов тяжело вздохнул:

– Но это же не выход – еще бы где-нибудь встретились. Ты пойми: мне самому эта ситуация не очень. А что делать?.. Другой на моем месте мог бы просто отдать твою расписку кое-каким людям, – ну, ты понимаешь, о ком я говорю… которые решают такие проблемы… там ведь все твои данные, номер паспорта, прописка… нашли бы… да это и сейчас, в общем-то, не поздно…

Маклер сидел, опустив глаза, и уныло улыбался.

Сомов:

– Нужный эффект, кажется, достигнут… Ну, извини мою жестокость, но такова реальность. Такова правда жизни. Я тебе говорю “ты” просто потому, что ты моложе. Если хочешь, могу на “вы” перейти.

– Нет, нет. Не имеет значения.

– Привыкши? – засмеялся легко захмелевший Сомов, – я понимаю, что про кое-каких людей, “решающих проблемы” я, наверняка, осведомлен меньше тебя, верно?

Вдруг Алекс протянул через столик руку и положил ее на ладонь Сомова.

– Может быть, мы могли бы как-то уладить?.. – сказал он, заглядывая гостю в глаза.

Сомов смотрел на Алекса и ждал продолжения.

– Мы могли бы прийти к вам с Антониной… помогли бы отдохнуть,

расслабиться… ну, не один раз, конечно…

Сомов некоторое время обдумывал услышанное, а потом хмыкнул от удивления.

– А Антонина что, в твоем полном распоряжении? – спросил он.

– Нет, но… – протянул Алекс, – мы бы с ней договорились… рассчитались бы потом между собой…

– И сколько же это у вас получится визитов? – спросил Сомов.

– Мы бы подсчитали… Если бы еще вы согласились на половину суммы… Вы ведь все равно бы получили половину… если б к кому-то обратились?..

Сомов опять хмыкнул. Этот неожиданный поворот со встречным предложением, хотя и показался в первую минуту забавным, был ему совсем не по душе.

– Интересная форма оплаты. Да и бухгалтерия. Ну, а если я не захочу этого вашего отдыха, тогда как?

– Мы с Антониной всегда все хорошо делаем… всегда все довольны…

– Очень может быть. Только, это не ко мне.

– Вы ведь не пробовали… может быть, вам подошло бы…

– А может быть, все-таки вернемся к деньгам? – с некоторым раздражением произнес Сомов.

– Я сейчас, – сказал маклер и вышел в соседнюю комнату.

В соседней комнате негромко зазвучала музыка, что-то стукнуло, потом стукнуло еще раз, и маклер вернулся.

– Вот, посмотрите, – сказал он, усаживаясь и вытягивая из желтого конверта

стопку фотографий.

На фотографиях была Антонина. На некоторых, немногих, она позировала в затейливом белье, на всех остальных – обнаженной; на самых откровенных прикрывалась выгнутой ладонью.

Узнав её на первой же фотографии, Сомов качнулся было вперед, вернуть стопку маклеру, но потом глянул вторую, третью и уже не смог оторваться, пока не пересмотрел все, зайдя даже на второй круг:

– Женщины-подростки, да еще и спортивного вида меня никогда не привлекали, – Сомов глубоко, прерывисто вздохнул и с неприятным, злым чувством продувшегося игрока бросил фотографии на стол.

Отпив чаю, он сказал:

– И что? Я ведь вроде понял, о чем речь. И уже все сказал.

Маклер подбил стопку и спрятал в конверт.

– Может, кто-то из знакомых?.. – осторожно спросил он.

– В каком смысле?

– Ну, если бы кто-то захотел, то мы бы походили к нему, а он отдал бы деньги вам…

Это уже было… ну, как-то совсем удивительно! Сомов даже растерялся.

– Еще интересней. То есть, я тут должен еще и в роли сутенера подсуетиться?

– Нет, почему? – возразил смущенный язвительностью гостя маклер. – Вы могли бы просто поспрашивать у своих друзей… многие хотят, я знаю, но стесняются… а как им еще предложить?.. супружеские пары иногда ищут таких… в смысле другую пару…

– Слушай, ты как вообще это себе представляешь? Звоню я знакомым и… нет, ты что совсем ненормальный? Или издеваешься?

– Я нет… что вы… – испуганно произнес маклер. – Просто такая ситуация… я не издеваюсь…

– Какая ситуация?

– С деньгами. Я не издеваюсь. Просто пытаюсь найти выход.

– А по-моему ты издеваешься.

– Нет, что вы! – Маклер замотал головой. – Честное слово! Я просто предложил…

– Ах, просто предложил!

Сомов тяжелым взглядом уставился на маклера, взял конверт с фотографиями, качнул его в руке перед лицом маклера и… ему вдруг до дрожи захотелось пересмотреть фотографии еще раз. Он поспешно швырнул конверт на стол.

– …просто предложил. – произнес он. – Только ты почему-то не предложил мне: подождите, я соберу деньги и тогда отдам… не предложил отдавать частями, понемножку… тебе не пришло в голову попросить меня как-то скостить долг – нет! Ты мне предложил! Ну, спасибо тебе большое! А чего же ты тогда, когда у меня тысячу брал, не предложил мне какой-нибудь договорчик по-другому состряпать. Например: если я в срок не выеду из квартиры, то должен буду дать тебе бесплатно сотню уроков? А? Ты ведь деньги тогда взял!.. Чего же ты мне теперь свою натуру предлагаешь?!.. Значит, или топчи меня с Антониной, или вообще ни хрена не получишь – так что ли?..

Маклер сидел, опустив глаза, собрал фотографии в стопку и тихонько постукал ею об стол:

– Я пытаюсь найти выход… – повторил он.

Сомов разлил.

– Ну это уж точно не выход, – сказал он примирительно. – Ладно… Я понимаю, что тебе тяжело… давай выпьем, успокоимся и…

Дверь открылась и на пороге появилась Антонина. Сомов и удивиться не успел, как губы его начали сами складываться в ту, известного рода ухмылку, какой он только и мог теперь, после фотографий, ее встретить. Но уже в следующую секунду из-за спины Антонины со словами “А вот и мы!” вышел широкий крепкий парень лет тридцати в коротенькой куртке со стоячим воротником, а следом еще один. Первый, крепыш (хотя ростом он был никак не ниже Сомова), встал в центре комнаты и, крутя во все стороны головой, огляделся:

– А что?.. Неплохо устроился… Да?

В его чрезмерно темном для этой поры года, нарочитом, как грим, загаре и отбеленных крупных зубах было что–то маскарадное. Он повернулся к товарищу. Тот стоял, заложив руки за спину, и на вопрос только пожал плечами.

Стуча каблуками, Антонина с неподвижным лицом подошла к столу, взяла с него стопку фотографий и конверт, положила их в сумку и прошла в свою комнату. Музыка в комнате умолкла, и Антонина вернулась. Закрыв свою дверь на ключ, она так же медленно и гордо пошла к входной.

– Спасибо, Тоня, – сказал ей, когда она уже была у порога, крепыш. – Подождите внизу. Мы вас отвезем.

Антонина вышла.

– Привет, Леха, – обратился крепыш к маклеру, который еще при появлении гостей вскочил и все это время стоял спиной к Сомову. – Чего ты вскочил? Садись…

Он подошел к столику и хлопнул маклера по плечу. Маклер сел.

Загорелый вытряхнул из рукава куртки часы и стал крутить их на запястье.

– Что ж ты, Леха, а?.. Середина весны почти… Сакура уже, блядь, цветет… А ты как сквозь землю провалился.

– Мока, я со старой квартиры съехал…

– Что ты говоришь?.. А почему? Что-то случилось? А это кто? – Мока вдруг показал на Сомова.

– Дядя мой. Из Арциза.

Сомов не верил своим ушам и предположил, что это часть какой-то затеянной Мокой игры, которую маклер решил поддержать.

– Родной дядя? – спросил Мока.

– Да, – подтвердил маклер, уставившись в Сомова умоляющим, затравленным взглядом.

– Здравствуйте, дядя, – Мока протянул Сомову почти черную руку, и тому пришлось ее пожать. – Так что же там с квартирой? – снова обратился Мока к маклеру.

– С хозяйкой поссорился…

– А хозяйка молодая или старая?

– Молодая. Ты ее видел…

– Видел, да? Не помню… А может, она к тебе клинья подбивала, а ты не вкурил?

– Да нет, вроде…

– Да точно! Я тебе говорю… ты ее просто не понял. Ну ничего, зато у тебя теперь Тоня под боком. Как она? Ничего?

– Нормально… Я, Мока, не пропал… так получилось… я хотел… ну, в смысле, думал…

– Сейчас, – Мока похлопал маклера по плечу, – сиди, я только сигарету возьму…

У дверей он вплотную подошел к своему приятелю и что-то шепнул ему на ухо. Сомов перевел взгляд на маклера, и тот опустил глаза.

Прикурив от зажигалки приятеля, Мока вернулся к столу и, размахнувшись невесть откуда взявшейся резиновой дубинкой, что есть силы ударил маклера по низу спины. Не издав ни единого звука, маклер бросился было к дверям, но, резко развернувшись, метнулся в угол комнаты и только оттуда испуганно уставился на Моку. Это была мгновенная реакция животного, которое сначала кидается без оглядки наутек и, только отбежав на безопасное расстояние, пытается определить и оценить источник угрозы. Сомов сам не заметил, как поднялся с диванчика. Мока развернулся и пошел на маклера. Тот стоял, напряженно наклонившись вперед, упираясь поясницей в стену; выражение лица при этом у него было уже не испуганное, а строгое, напряженно-сосредоточенное. Подпустив Моку на некоторое расстояние, он перебежал к шкафу. Потом к двери в комнату Антонины. Мока, входя в азарт, двигался все быстрее и быстрее. Во время одной из перебежек маклер спрятался за спиной у Сомова, схватил за плечи, но Сомов резко развернулся, и маклер его бросил. Сомов попятился и прижался лопатками к стене. И не зря, поскольку запаниковавший маклер стал метаться по комнате, не разбирая дороги, перепрыгивая через столик и запрыгивая на диван. Все закончилось подножкой стоящего на дверях приятеля. В ту же секунду налетевший Мока ухватил упавшего ничком маклера за воротник и, не давая ему подняться, прижимая к полу, стал бить по ягодицам.

– Мока, все! Я сейчас, Мока! Не надо, Мока! – закричал маклер и под ударами сосредоточенного на своем занятии Моки пополз в сторону шкафа. – Мока, они в шкафу, Мока! Я дам, Мока!

Мока отпустил жертву и выпрямился. Маклер поднялся и, постояв, пошел к шкафу. Из шкафа, откуда-то сверху он на ощупь достал обувную коробку, снял с нее крышку, но тут же вынужден был отдать подошедшему Моке. Тот выбросил из коробки сначала ношеную пару туфель, потом сложенную вчетверо газету, а потом бросил на пол и саму коробку, и в руках у него оказалось несколько долларовых купюр. Мока неторопливо пересчитал их и сложил пополам.

– Мока, а ты правильно посчитал?.. – спросил маклер. – Там больше…

Мока, задумчиво глядя на маклера, засунул деньги в карман джинсов.

– Ты мне еще должен три сотни. Жду до конца месяца, – сказал он. – Это тебе за твои прыжки в неизвестность. И за мое беспокойство. Пошли. – Он кивнул приятелю и они вышли за дверь.

Маклер постоял некоторое время посреди комнаты, потом поднял туфли, коробку с крышкой и все это, не складывая, бросил в шкаф. Закрыв дверцу шкафа, он некоторое время стоял, почти прижавшись лицом к ней, что-то шепча и шмыгая носом.

– Лёха! Эй! – донеслось со двора. – Лёха, палку кинь! – раздался смех. – Лёха!..

Маклер подошел к окну.

– Там дубинка на столе, кинь сюда!

Маклер бросил дубинку во двор, закрыл окно и лег на диванчик, уткнувшись лицом в спинку.

– Нет у меня твоей расписки, потерял я ее давно, – пробормотал Сомов и вышел из квартиры.

Eugénie Zvonkine
Université Paris 8
Institut Universitaire de France
eugenie.zvonkine@univ–paris8.fr

Acknowledgement

The Apparatus Journal and Eugénie Zvonkine thank Jevhen Holubenko for opening up his personal archives for us, for sharing this invaluable material and for giving his authorisation to illustrate it with three of his paintings.

This research was conducted with the support of the French University Institute and the laboratory ESTCA, University Paris 8.

La revue Apparatus et Eugénie Zvonkine remercient du fond du cœur Jevhen Holubenko de nous avoir ouvert ses archives personnelles, d’avoir partagé ces trois scénarios inestimables et d’avoir mis à disposition trois de ses tableaux pour illustrer cette publication.

Cette recherche a été menée grâce au soutien de l’Institut Universitaire de France et du laboratoire ESTCA de l’Université Paris 8.

Bio

Eugénie Zvonkine est professeure d’études cinématographiques à l’université Paris 8 et cinéaste. Elle a réalisé Le Sentier des absents, sorti en salles en 2024. Elle a dirigé et co-dirigé six ouvrages collectifs sur le cinéma dont, avec Birgit Beumers Ruptures and Continuities in Soviet and Russian Cinema (Londres : Routledge, 2018), avec Céline Gailleurd et Damien Marguet Sergueï Loznitsa, un cinéma à l’épreuve du monde (Lille : Presses universitaires du Septentrion, 2022), avec Birgit Beumers et Catherine Géry, Sexuality, Nudity and the Body in the Soviet Cinema (Londres : Routledge, 2025). Elle est l’auteur de quatre ouvrages individuels dont Kira Mouratova, un cinéma de la dissonance (Lausanne : L’Âge d’Homme, 2012) et Regardez attentivement les rêves de Kira Mouratova et Vladimir Zouev, Un scénario sans film, (Paris : L’Harmattan, coll. Le Parti pris du cinéma, Paris, 2019). Elle est membre de l’Institut universitaire de France.

Bibliography

Brangé, Mireille et Jean-Louis Jeannelle (dir.). 2019. Films à lire: Des scénarios et des livres. Paris.

Cendrars, Blaise. 1959. Films sans images, avec la collaboration de N. Franck, Paris.

Condren, Dustin. 2024. An Imaginary Cinema, Sergei Eisenstein and the Unrealized Film. Ithaca, NY.

Holubenko, Jevhen. 2019. Entretien avec l’auteure, 28.09.2019. Archives personnelles.

Muratova, Kira et Pavel Sirkes. 1995. “Iskusstvo rodilos’ iz zapretov, styda i straha”. Iskusstvo kino 12, http://old.kinoart.ru/archive/2001/12/n12–article12.

Muratova, Kira et Elena Kutlovskaja. 2005. “Linii lica Kiry Muratovoj”. Nezavisimaja gazeta, 23.09.2005, http://www.ng.ru/saturday/2005–09–23/13_muratova.html

Jeannelle, Jean-Louis. 2015. Films sans images : une histoire des scénarios non réalisés de « La Condition humaine ». Paris.

Zvonkine, Eugénie. 2019. Regardez attentivement les rêves de Kira Mouratova et Vladimir Zouev – Un scénario sans film. Paris.

Zvonkine, Eugénie. 2026. “‘A Different Rhythm of Breathing’: Brevity in Muratova's Oeuvre”. In Re–Focus: The Films of Kira Muratova. Edited by Irina Gradinari and Irina Schulzki. Edinburgh (forthcoming).

Filmography

Muratova, Kira. 1967. Korotkie vstreči / Brèves rencontres. Odesa Film Studio.

Muratova, Kira. 1978. Poznavaja belyj svet / En découvrant le vaste monde. Lenfilm.

Muratova, Kira. 1983. Sredi seryh kamnej / Parmi les pierres grises. Odesa Film Studio.

Muratova, Kira. 1989. Asteničeskij sindrom / Syndrome asthénique. Odesa Film Studio.

Muratova, Kira. 1995. Tri istorii / Trois histoires. Odesa Film Studio ‘Sudzi-Film’, NTV-Profit.

Muratova, Kira. 1999. Pisʹmo v Ameriku / La Lettre pour l’Amérique. Odesa Film Studio.

Muratova, Kira. 2001. Vtorostepennye ljudi / Les Gens secondaires. Odesa Film Studio.

Muratova, Kira. 2002. Čehovskie motivy / Les Motifs Tchékhoviens. Odesa Film Studio, Nikola-Film.

Muratova, Kira. 2004. Nastrojščik / L’Accordeur. Odesa Film Studio, Pygmalion Production.

Muratova, Kira. 2005. Spravka / Le Certificat. Odesa Film Studio, Pygmalion Production.

Muratova, Kira. 2007. Dva v odnom / Deux en un. Sota Cinema Group.

Muratova, Kira. 2007. Kukla. Odesa Film Studio.

Muratova, Kira. 2012. Večnoe vozvraščenie / L’Éternel retour. Sota Cinema Group.

Suggested Citation

Zvonkine, Eugénie, Muratova, Kira, Holubenko, Jevhen, et Serhij Četvertkov. 2025. “Trois et un : Des scénarios non tournés de et pour Kira Mouratova”. Apparatus. Film, Media and Digital Cultures in Central and Eastern Europe 21. DOI: https://dx.doi.org/10.17892/app.2025.00021.379.

URL: http://www.apparatusjournal.net/

Copyright: The text of this article has been published under https://creativecommons.org/licenses/by/4.0/ This licence does not apply to the media referenced in the article, which are subject to the individual rights owner's terms